Проживал в Баку по адресу: ул. Ализаде (11-я Нагорная), 120, кв. 31.
Мы жили в Баку прямо напротив кулиевской дачи. Там сейчас, насколько я знаю, находится резиденция президента Азербайджана Алиева. Наша семья состояла из четырех человек – отец Роберт, мать Анжела, сестра Диана и я. Когда начались карабахские события, я был студентом четвертого курса Азербайджанского института нефти и химии. Отец мой работал в конструкторском бюро «Нефтехимприбор», мама была главным бухгалтером Бакинского метрополитена, сестра работала в архитектурной компании «Азгоспроект». Февраль 1988 года, когда случился Сумгаит, для нас, как и для всех, стал первым сигналом.
Я хорошо помню субботний день – 28 февраля, когда мой дядя с отцовской стороны вернулся из Сумгаита и рассказывал, что там толпы ходят по улицам, очень много народу в городе и происходят какие-то беспорядки. Но он сам толком не знал, что все-таки случилось, поэтому мы позже узнали о первых – сумгаитских погромах. Лично для меня началом всему тоже стал февраль, когда проходила зимняя студенческая сессия. По одному из предметов – кажется, это была геофизика – я получил «незачет». Забыл фамилию педагога, но хорошо помню, что это был достаточно неприятный человек. Так получилось, что из восьми студентов нашей группы двойку получили я, мой товарищ-армянин (нас было двое армян) и один азербайджанец. Во время пересдачи он вышел и сказал нам, армянам, что окончательно разочаровался в этом преподавателе, но не стал объяснять почему. Потом мы узнали, что педагог ему заявил, что, мол, из-за такого, как ты, я должен этим двоим армянам тоже поставить зачет. Но мы даже тогда не поняли, что постепенно нагнетаются настроения против армян.
Подошло лето 1988-го. Мне кажется, это был тот период, когда армянство Баку было в полном замешательстве, многие упорно отказывались думать, что в столице может что-то случиться, верили в интернационализм города, возможно, все еще доверяли советской власти. Отчетливо помню летние, во время отпусков, вылазки армян – наших соседей, друзей, когда они стали ездить по всему Советскому Союзу, в Армению, чтобы прощупать почву для возможного отъезда из Баку. Главными направлениями того времени были Ставропольский и Краснодарский края, там у многих жили родственники и знакомые.
Я отчетливо помню осуждающие, обиженные взгляды в сторону тех, кто начал уезжать. Но ведь у каждого тревожный инстинкт выражается по-разному. В городе уже шли постоянные митинги, постоянные разговоры, крутились какие-то слухи. Да, в Баку была своя культура и традиции интернационального быта, но уже не обходилось без неприятных разговоров даже между близкими соседями, коллегами, когда каждый выражал и защищал свою точку зрения. Оглядываясь сейчас назад, понимаешь, что, наверное, это было естественно: армяне не могли понять действия азербайджанцев, а те, в свою очередь, не могли понять армян, и это все заканчивалось расхождениями во взглядах и взаимными обидами.
Но постепенно ситуация накалалялась. Обычно ведь так и бывает: вначале люди позволяют себе немногое, но если это не наказывается, то позволяют еще больше. Все чаще кто-то мог громко выкрикнуть что-то нехорошее в адрес армян, и если раньше находились такие азербайджанцы, которые осуждали хулиганов, то со временем все вокруг уже молча отворачивались, делали вид, что не слышат или не замечают. А армяне вынуждены были делать вид, что это не к ним относится, что они не армяне.
Для нашей семьи пик напряжения пришелся на конец ноября 1988 года, когда в Баку объявили чрезвычайное положение. Я помню, как по улице Дружбы молодежи в Баку неслись танки, и соседи-армяне, которые к этому моменту уже не выходили из дому и не ходили на работу, все как один вышли и начали смотреть на пролетающую по проспекту бронетехнику с советскими солдатами. В это время из подъездов исчезли таблички со списками жильцов, по всей видимости, это было сделано по указке из ЖЭКов, потому что район у нас был в целом армянский. Люди все чаще стали снимать с дверей свои таблички с фамилией. Папа мой всегда был креативным человеком, наш почтовый ящик он своими руками встроил в дверь и на нем от руки была написана фамилия. И когда я сказал отцу, что все уже сняли таблички, а наша еще висит, папа просто взял маленькую кисточку и закрасил фамилию.
Тем не менее, как я уже сказал, район у нас был настолько армянский, что ошибиться было невозможно: слева, справа, снизу, сверху – все были армяне.
К ноябрю все окончательно накалилось. Мы жили недалеко от метро «Гянджлик» и прямо рядом, на площади Победы, расположилась вся эта военная техника. Хорошо помню, как мы с мамой зашли в хлебный магазин и продавец, который наверняка знал нас всех в лицо, сказал маме что-то типа вам вообще хлеба не полагается… Словом, выругался. Я только успел заметить, как мама, показывая на технику и военных, громко спросила его: «Ты даже этого не боишься?» Я вот сейчас, постфактум, задумываюсь о поступательности процессов и понимаю, что, скажем, в 1990 году такое уже было невозможно, чтобы мама могла громко ответить кому-то на оскорбление. Это лишний раз доказывает, как безнаказанность поощряет и позволяет наглеть все больше и больше.
Отчетливо помню еще один момент. Была такая абсурдная идея: начали организовывать народные дружины, и безоружные армяне и русские ходили и патрулировали районы, якобы чтобы помочь соблюдать порядок в городе. Самое опасное, что мог взять с собой в такой рейд наш папа, была отвертка. И вот он с этой отверткой ходил по улицам, а вся семья в это время в тревоге не спала, потому что мы прекрасно понимали, что папа в компании трех других таких же совершенно неподготовленных людей бродит по темным улицам города.
Осенью 1988-го, когда ситуация накалилась до предела, нам удалось найти единственный авиабилет для моей сестры. Надо сказать, что тогда главной целью для всех армянских семей было вывезти женщин, детей, молодых девушек. Сестру уже уволили, мама тоже перестала ходить на работу. Мы поехали в аэропорт, проводили сестру, посадили ее в самолет, и я очень хорошо помню, как мы с мамой возвращались из аэропорта. У меня остались яркие воспоминания об этом дне: очереди молодых девушек, детей и – магнитофоны в руках у всех… Если бакинские армяне что-то и смогли вывезти из Баку, так это магнитофоны. Все остальное осталось там.
К этому моменту по ночам практически невозможно было спать, потому что толпы постоянно ходили под окнами и выкрикивали: «Смерть армянам!», часто даже раздавались выстрелы. Поэтому буквально на следующий день после отъезда сестры мы все – я с родителями, с сестрой мамы, ее мужем и грудным ребенком – выехали из города на поезде. Наш дядя, который почти всю свою жизнь преподавал в Азербайджанском педагогическом институте, известный специалист, уважаемый человек и принципиальный коммунист, считал своим долгом вывезти всех и уехать последним. Он приехал за нами на арендованном за двойную, то ли тройную цену пазике. Мы были очень напуганы, он собрал нас всех и повез на вокзал, где стояла охрана из солдат советской армии и собралась огромная толпа. Все, естественно, понимали, что армяне уезжают именно отсюда и поджидали на вокзале многих из тех, кого они преследовали. Товарищ-азербайджанец, который, кстати, и пересдавал со мной экзамен, пришел провожать нас. Я помню, как он увидел меня, когда мы грузили чемоданы, и хотел подойти помочь, но дядя буквально прыгнул на него, чтобы не дать ему этого сделать. У него была типично азербайджанская внешность и, помогая нам, он бы рисковал собой.
Мы сели на этот поезд 30 ноября и приехали в Армению 1 декабря 1988 года. Было сопровождение на каждый вагон, если не ошибаюсь, по два военных с автоматами стояли. Прямо на границе, перед въездом в Армению нас встретила разъяренная толпа азербайджанцев. Защищал от нее кордон из солдат, милиции, гражданских патрульных, но толпа громко скандировала антиармянские лозунги, угрозы, оскорбления и в целом вела себя очень агрессивно. Все облегченно вздохнули только тогда, когда поезд, наконец, пересек границу.
Дядя мой уезжал из Баку последним из всей родни. Он досидел до того дня, когда, будучи добросовестным партийцем, пошел платить партийные взносы в свою институтскую организацию. И там начинающие преподаватели, будущие педагоги Азербайджана избили его, сломали ему ногу. Только после этого они выехали в Грозный, где у дяди были родственники.
Самый печальный эпизод для нашей родни связан с моей троюродной сестрой и ее мамой, которая в это время тяжело болела, поэтому у них были трудности с выездом. Они жили в районе Арменикенда, в собственном доме. Досидели там до январских событий и выезжали на пароме. До сих пор, исходя, я уверен, из лучших побуждений, тетя не рассказывает нам всего того, что она видела и знает. Она просто обходит эту тему, хотя кое-что мы от нее слышали. Были дни, когда она с нами разговаривала по телефону из Баку и шептала что-то, мы ее переспрашивали, говорили, что не слышим, а она пряталась под одеяло, под подушку, чтобы, не дай Бог, никто не услышал, настолько ей было страшно. Я думаю, что на этой улице Инглаб (что в переводе с азербайджанского означает «революция»), которая еще называлась 10-я Нагорная, она стала свидетельницей какой-то ужасающей сцены. Мы слышали об этом урывками, из которых можно предположить, что она видела, как по улице несли распятую на кресте девушку-армянку. Тетя сейчас живет в Ереване, но до сих пор не может говорить об этом.
Нешвилл, штат Теннесси, США
22.03.2014 г.
