Проживала в Баку по адресу: 2-я ул. Ахундова, 2, кв 3.
Я родилась в Баку в марте 1978 года, а уехала в конце сентября 1989 года, мне было 11 с половиной лет, брату – семь. Сначала наша семья жила на Монтино, потом переехала в Черный город. Я училась в 27-й школе, рядом с домом, там же работала моя мама. В моем детстве все как будто было нормально, учителя у меня были и армяне, и азербайджанцы, и русские, ученики тоже знали, кто какой национальности. Но это не влияло на отношения людей.
Историю своей семьи я толком не знала. Мне было известно только, что дедушка родом из Зангезура – из Хндзореска, и оттуда переехал в Баку. Но что с ними случилось и почему ему пришлось покинуть Армению, мне не рассказывали. Папа со своими родителями говорил по-армянски, но нам постоянно объясняли, что надо говорить по-русски, так нам будет легче в жизни. Мы говорили по-армянски только дома, чтобы никто не слышал. И про Геноцид я тоже не знала ничего до тех пор, пока не приехала в Ереван.
Все изменилось в феврале 1988 года. В Баку начались демонстрации. Мы жили очень близко к бульвару и слышали крики митингующих. Я все спрашивала у мамы: «Это какой-то праздник?» Она отвечала: «Никакого праздника, они просто вышли на демонстрацию. Хотят, чтобы мы уехали отсюда». В школе атмосфера тоже изменилась, мы четко ощущали, если можно так выразиться, некий холод. Потом, когда стало еще хуже, папа велел мне на вопрос о национальности отвечать, что я гречанка, а еще лучше – вообще не говорить ни с кем на эту тему. Помню, у меня даже инстинкт появился в те годы: прятать лицо на улице. И когда в 2013 году я в первый раз за 25 лет снова услышала азербайджанскую речь – это случилось в Вашингтоне, в Конгрессе – у меня была такая же реакция… Муж очень удивился: я, гражданка свободной страны, американка, спрятала свое лицо из страха! Наверное, это у меня уже в генах.
После ноябрьских событий в Кировабаде я уже в школу одна не ходила, только с бабулей – она у меня русская. Папа не разрешал мне ходить на занятия по волейболу. Иногда без его ведома я убегала, но это было опасно. Во время демонстраций мы прятались в квартире, окна закрывали, двери. Потом в город вводили танки, войска, все вроде бы успокаивалось, но потом опять начиналось.
Родители постоянно были в большом напряжении, и я боялась у них что-то спрашивать, да они и не отвечали, говорили, что мне не надо этого знать. И я все время расспрашивала бабулю, мы с ней очень много разговаривали об этом. Она мне сказала, что Карабах – армянская земля, которую Сталин отдал Азербайджану, рассказала историю Карабаха, про Армению. Во мне появилось чувство обиды за несправедливость: почему на нас вдруг стали так смотреть, почему я должна прятаться и бояться, ведь я не сделала ничего плохого? Причем изменилось отношение не только азербайджанских друзей по школе, но и русских. Когда в Армении случилось землетрясение, один мальчик, Денис, сказал, что, мол, Бог дал армянам то, что они заслужили. Я говорю: «Что они заслужили?» А он отвечает: «Из-за Карабаха».
Ничего плохого не могу сказать про наших учителей: они всегда защищали всех школьников, независимо от национальности. У меня постоянно было ощущение, что все это закончится, у родителей тоже была такая надежда… Когда мы уезжали, они сказали нам, детям, что мы обязательно вернемся обратно. Но когда в 1990 году случились январские события в Баку – мы к тому времени уже 3–4 месяца жили в Ереване – всем стало понятно, что возвращения не будет никогда. Правда, я еще долго после этого писала письма бакинским друзьям.
Во время отъезда у меня было чувство избавления. Ведь нам постоянно приходилось прятаться, во дворе азербайджанские дети постоянно на нас фыркали… Была даже какая-то гордость, что мы отсюда уезжаем, потому что полтора года сидеть дома и прятаться – для ребенка это ужасно. До последнего дня, 18 сентября, я ходила в школу. Порой было опасно, иногда бабуля приходила за мной, с ней было легко идти по улице. Когда появлялись танки, мы пробирались между ними. На волейбол я не ходила – занятия были вечером, потому выходить было очень опасно. В школе тоже кое-что изменилось, но только на словесном уровне – многое приходилось слышать и от азербайджанцев, и от русских, но физического насилия не было. Правда, это была школа с английским уклоном, где учились дети многих национальностей. А вот во дворе мы сразу почувствовали перемены: со мной перестали разговаривать и играть соседские дети.
Как начиналась моя книга «Изгнание. В никуда»? Это все моя бабушка «виновата». Я так много говорила обо всем этом, что она как-то сказала: «Тебе надо все записывать». Бабуля считала, что ведение дневника мне поможет психологически. С этого все и началось – я стала записывать все в дневник и писала до конца: и в Баку, и в Армении, и уже будучи в Америке. Когда мы приехали в США, в штат Северная Дакота, я увидела, что американцы не знают, откуда родом их дедушки и бабушки. Для меня это был шок. И я испугалась того, что мои будущие дети не будут знать, откуда родом их бабушка и дедушка и что с нашей семьей случилось. Поэтому стала переводить дневник на английский. Потом начала описывать свои более давние воспоминания, наших родственников, сад в Ереване… Так получилась книга.
Когда она вышла в свет, мне было 35 лет и у меня было двое детей. Моей маме тоже было 35 и у нее тоже было двое детей в период бакинских событий. Мне, уже американке, сложно представить, каково это, когда разваливается вся привычная жизнь: работа, школа, дом, родственники, когда устоявшийся быт в одночасье исчезает и нужно срочно все бросать и уезжать в другую страну – сначала в Армению, потом в Америку. В Баку тогда любили говорить, мол, бакинцы – это нация. Но как только эти события начались, мы перестали быть бакинцами, мы были только армянами.
Мы, дети, всегда знали, что мы армяне. И в классе знали, кто русский, кто армянин, кто горный еврей. Но громко говорить об этом было опасно. Папа регулярно ездил в Армению, но я там никогда раньше не была. Армения в моем детском воображении была раем, все люди там были хорошие. Вот такое у меня было идеальное представление о родине. И я всегда ждала, когда же поеду туда. Сначала я была рада приехать наконец в Армению. Но потом начались проблемы. Приходилось все время доказывать, что я армянка. Были люди и даже учителя, которые негативно относились к бакинцам, но, конечно, не все. Многие помогали нам, другие игнорировали. Но мне в любом случае было больно и трудно. Язык давался с трудом, а учительница говорила, что я, дескать, не хочу учить армянский. В Ереване у меня была всего одна близкая подруга.
Как только мы в Америке начали зарабатывать деньги, стали посылать их в Армению, помогать родным и друзьям. Потом я стала взрослой, получила образование, вышла замуж… Политически никогда не была активна, но после рождения сына и дочери я почувствовала себя уверенно: семья, хорошая работа, в жизни все сложилось… Стала больше читать про Армению и Арцах, про политическую ситуацию в регионе. И вот в этот период уже чисто по-матерински начала думать о том, что дети в Нагорном Карабахе живут, опасаясь, что азербайджанцы могут сделать с ними то, что сделали с нами. Друзья говорили мне, что мой дневник-книгу надо обязательно издать.
В 2012 году книга наконец вышла в свет. Я думала, сделаю это – и вернусь обратно в свою привычную жизнь. Но случилось наоборот: чем больше людей читали книгу, чем чаще меня приглашали выступать, тем сильнее я ощущала, что должна продолжать это дело. Ведь людям возраста моего папы трудно вспоминать и рассказывать об этих страшных событиях, а вот моему поколению легче, потому что родители старались как-то изолировать нас от происходящего.
Многие бакинцы моего поколения записывают истории своих родителей, но не показывают никому. Я езжу по всей Америке и при встрече убеждаю их, что надо записывать эти свидетельства, надо говорить об этом, распространять эту правду. А еще я увидела, что не только армяне реагируют на мою книгу, но и американцы, которые даже не знают, что такое Нагорный Карабах и никогда не слышали о конфликте. У них сразу появляется желание помочь. Американцы любят свою свободу и понимают, что Арцаху нужна свобода и что у арцахцев есть право на эту свободу.
Когда в Вашингтоне я впервые должна была выступить на Капитолийском холме, мне сказали, что министр по делам религии Азербайджана будет выступать на тему религиозной свободы в своей стране и в целом о ситуации там. И спросили – не хочу ли я его послушать. Вначале я наотрез отказалась. Но потом пересилила себя и пошла послушать его. Села прямо в первый ряд. И тут случилось то, о чем я уже сказала выше: при звуках азербайджанской речи мне вдруг стало страшно и появилось желание спрятать лицо – как в те страшные годы в Баку. Но потом моя американская свобода победила и я нашла в себе силы высоко поднять голову и посмотреть ему прямо в глаза. Я наконец победила свой страх. А когда пришло время задавать вопросы, спокойно улыбнулась ему, и он мне первой дал эту возможность. Я задала ему два вопроса. Во-первых, как он может рассказывать про такую идеальную ситуацию с толерантностью в Азербайджане, когда я, армянка из Баку, не могу жить в этой стране? И второй: я сказала, что в Азербайджане у меня есть подруга-армянка, но ей пришлось изменить фамилию на русскую, чтобы жить там.
Тут он пригласил меня поехать в Баку, заявив, что там, мол, живет 30 тысяч армян. А у меня как раз был с собой документ от Госдепа, в котором сказано, что я могу, конечно, поехать в Азербайджан, однако это не рекомендуется, поскольку Америка не может гарантировать мою безопасность. Эта бумага выдается на сайте Госдепа как предупреждение американским армянам. Я ему показала эту бумагу, но он и слушать меня не стал. Цель у него была совсем другая: рассказать американцам, какие они, азербайджанцы, толерантные. Министр только заявил, что в Баку есть армянская церковь, я в ответ сказала, что она закрыта. Он ответил, что если армяне захотят, то ее откроют.
Многие бакинцы, насколько я знаю, действительно мечтают поехать в Баку и вновь увидеть родные места. Я видела фотографии нашего дома, он такой же, как тогда, когда мы жили там. Но все это давно чужое, у меня нет там ни родственников, ни друзей, ни знакомых. Зато во мне живут кошмарные воспоминания. Поколение моих родителей и люди постарше помнят Баку таким, каким он был в хорошие времена. И их боль связана именно с добрыми воспоминаниями. А у меня остались об этом городе самые ужасные воспоминания.
Анна Аствацатурян-Теркот в настоящее время живет в городе Портленд, штат Мэн, США. Интервью записано в сентябре 2014 года в Ереване.
