Проживал в Баку вначале в Монтино, затем в поселке Ахмедлы.
В Баку я жил с 58-го года. Отец мой был офицером и после демобилизации приехал туда, где жили родители мамы. Я учился в школе №200 на улице Инглаб, недалеко от армянского кладбища. С проблемами национального характера в период учебы в школе никогда не сталкивался, у нас учились дети разных национальностей. Поэтому, когда произошли события в Сумгаите, это был шок. Причем шок обоюдный, не только для армян.
Узнал я об этих событиях на работе. Я работал в опытно-экспериментальном цехе Бакинского производственного объединения «Радиостроение» (в народе называли «Радиозавод»). Мое рабочее место было у стеклянной перегородки, отделяющей кабинет начальника цеха. Один из инженеров-технологов, Бабаев Яшар, жил в Сумгаите. В тот день он опоздал на работу, а когда явился, три мастера и начальник цеха вдруг закрылись в этой самой комнатке и что-то там бурно обсуждали. И я все слышал. Бабаев рассказывал о том, что творилось в Сумгаите. Говорил об убийствах, погромах, грабежах, о том, как одних зарубили топором, других сожгли. Это был шок… Не верилось, не укладывалось в голове даже у азербайджанцев. Потом пошли сообщения по радио, каждые десять минут передавали выступление Первого секретаря ЦК, который вроде пытался успокоить людей.
Но жизнь наша с этого момента разделилась на до и после. Правда, вначале азербайджанцы – соседи, сослуживцы, просто знакомые – испытывали определенное чувство вины, это факт. Но потом все изменилось. И сигнал к событиям в Баку был дан 18 июня 1988 года, на заседании Верховного Совета СССР, когда Горбачев, грубо перебив выступающего Генриха Игитяна, заявил: «А вы вообще знаете, что такое Геноцид?» И добавил: «А вы подумали, что может случиться с двумястами тысячами жителей Баку армянской национальности?»
Но до этого кое-что уже произошло. Мой бывший сослуживец (раньше я работал на сталелитейном заводе начальником отдела кадров) неожиданно позвонил и стал требовать, настаивать, чтобы мы всей семьей поехали к нему в гости. Он чуть дальше Баку жил. Поехали. Они накрыли стол, мы сели и он говорит: «Я не знаю, что будет решено завтра (а все ждали этого заседания 18 июня, азербайджанцы были готовы даже к тому, что вопрос Карабаха будет решен в пользу армян), но сегодня хочу сказать тебе, что мы, вот лично я, относимся к вам с пониманием». Были и другие азербайджанцы, которые мне это говорили. Но после 18 июня, после этих слов Горбачева они все подняли головы и начали говорить совсем другое: «А что происходило в Сумгаите? В Сумгаите армяне резали армян». Потом появилась какая-то Топхана, о которой они раньше понятия не имели, а тут вдруг это место стало азербайджанской «святыней». Одна ложь следовала за другой… В цех приходили люди, которые кричали, якобы «эшелон пришел на вокзал с трупами, кресты вырезаны на лбу… без носов, без ушей…» «Ты сам видел?» –спрашивают его. «Нет, не видел, но говорят». Естественно, все это бурно обсуждается, распространяется, обрастает новыми «подробностями». Я как-то спросил работавшего со мной интеллигентного хорошего парня: «Ишад, а ты бы меня убил?» Он честно ответил: «Олег, ну вот так вот – ни за что, но если окажусь в толпе – не знаю, что буду делать». То есть даже у нормальных людей какой-то сдвиг произошел в сознании.
А потом начались митинги и демонстрации на площади. Они как сели, так и сидели там два месяца, если не больше. Их подпитывала вся эта истерия с лозунгами «Карабах наш!», «Земля добывается только кровью!». В городе ощущалось сильнейшее напряжение. Я конкретно столкнулся с этим 2 декабря 1988 года, когда работать уже стало практически невозможно. Нас, армян, пригласили в партбюро и предложили уйти в отпуск, сказав, что все это, видимо, скоро закончится. Жена работала в Доме офицеров флота и должна была у себя оформить отпуск, нашего маленького ребенка она взяла с собой на работу. И я, уйдя чуть пораньше с этого радиозавода, поехал за ними. Приехал в центр города, смотрю – у Железнодорожного управления людей пруд пруди. Все туда-сюда бегают, автобусы не ходят, небольшие частные автобусы (алабаши) набиваются битком. Я кое-как сел, чувствую уже, что нужна конспирация. Доехали до Баилова. Разговоры только об одном: «Вот мы скоро всех выгоним, все квартиры будут наши», и так далее.
Забрал их. Около восьми часов вечера я, жена и сын семи лет доехали до горсовета, спустились в метро. Столпотворение страшное, поезда ходят с огромными перерывами. Кое-как дождались состава, сели. Жена с сыном сели у крайней двери, я стою перед ними, у окна. Рядом сидел взрослый мужчина лет пятидесяти вполне интеллигентного вида. Вагон битком забит. И вдруг на станции Лиманово в самую первую, дальнюю от нас дверь ворвалась группа молодчиков с криками: «Вот вы, бакинцы, здесь сидите, а там нас режут». Руками показывают на себе, как, мол, режут, а потом говорят: «Готовьте паспорта, посмотрим, кто здесь армяне». Замкнутое пространство, куда деваться? В это время поезд остановился на станции «Нариманово». Я стою лицом к стеклу и смотрю на перрон. Из той же передней двери внезапно вырывается молодой человек и очень быстрым шагом идет вдоль поезда в мою сторону…
Уже 26 лет прошло, а это лицо стоит у меня перед глазами – молодой красивый парень, чем-то похожий на молодого Хорена Абраамяна из фильма «Песня первой любви». В модном плаще – сером, удлиненном. Он идет быстро-быстро, почти бегом, за ним – клубок тел, человек двадцать минимум. Нагоняют его прямо перед моими глазами, окружают. Голова парня исчезает, и они начинают топтать его. Дальше – как кинохроника: объявление, двери закрываются и наш поезд трогается, в это же время раздается гудок прибывающего на другую сторону поезда. И будто по команде толпа мгновенно срывается на противоположную сторону, прямо к краю перрона…
Думаю, этого молодого армянина просто бросили под поезд. И одна мысль уже столько лет мучает меня: он не вернулся домой в тот вечер. И родные, возможно, даже и не знают, что с ним стало, может быть, даже надеются, что он просто пропал…
Я стоял оглушенный, под впечатлением от увиденного (жена сидела спиной к окну и не видела ничего) и лихорадочно думал, что делать. Поезд тронулся, расстояние между станциями было длинное и ехали чуть дольше, чем обычно. Эти люди двигаются по вагону, проверяют паспорта, ищут армян. Приближаются к нам.
Я не знал, что мне делать. Единственное, что пришло в голову, – надо выходить. А они уже в трех шагах от нас, вагон переполненный. Поезд приближается к остановке, я говорю «выходим», пропускаю вперед ребенка, за ним жену, протискиваться приходится через толпу пассажиров. Эти люди уже в метре от меня. И тут русская женщина, пожилая, обращается к ним: «Сынки, что вы делаете? Чего хотите?» Они ей: «Закрой рот, мамаша, тебя никто не трогает». Остановка, двери открылись, мы уже в полуметре от выхода и вдруг этот сидевший рядом с женой «интеллигент» кричит: «Армяне, бейте!» Мгновенно сработал инстинкт толпы и психологического момента того времени, этой массовой шизофрении. На наши головы посыпались удары. Двери вагона открылись, но толпа плотно стоит на нашем пути – куда деваться? Так просто не выйдешь. Причем станция «Улдуз» находилась в рабочем районе (и это нас спасло), там только заводы, район нежилой. Девятый час вечера, люди после работы хотят домой. Так вот, двери открываются, толпа хочет вломиться в вагон, со всех сторон бьют, очки вдребезги, шапка куда-то улетела… Я ногой упираюсь куда-то назад, в чей-то, может быть, живот, потом вторая нога моя уходит туда же, и как поршень, раздвигая толпу, я выталкиваю жену к двери. Ее с сыном выпустили – женщина все-таки и маленький мальчик. А я падаю, потому что точки опоры у меня больше нет.
Удары продолжают сыпаться. Если бы я стоял вертикально, я бы оттуда не вышел. Оказавшись на полу между ног, где пространства чуть больше, чем наверху, я просто карабкаюсь между ног, выползаю на перрон… И ни один из тех, кто избивал и преследовал нас, не смог выйти вслед за мной. Двери закрылись, поезд отъезжает, а мы втроем сразу за колонны спрятались. Я им говорю, мол, стойте, не дышите, не двигайтесь, ни звука… Счастье, что наш сын за все время даже не заплакал. Затаились. Два офицера русских стоят недалеко, метрах в четырех-пяти. Жена говорит: «Я пойду к ним…» Я: «Стой, не привлекай внимание». Там еще оставались несколько человек. Она не послушала, пошла, говорит: «Помогите нам, пожалуйста, нас чуть не убили». А они ей – поднимитесь по лестнице, там пункт милиции находится. Мы, естественно, никуда не пошли, минут тридцать стояли у этой колонны, пока проехали несколько поездов и более-менее пустые составы пошли. Мы тихонько вошли в вагон, доехали до нашей станции, оттуда на маршрутке добрались до дома. Все, больше мы не выходили, пока отец и его друзья не достали билеты на поезд – на 7 декабря 1988 года…
За это время нам по телефону постоянно рассказывали о сожженных машинах, избитых людях… Всего не перечесть, но мы были уже в каком-то отключенном состоянии, в параличе, потому что сами прошли через что-то. 7 декабря мой товарищ приехал за нами, довез до вокзала. Вокзал был оцеплен, никого кроме армян на перрон не впускали, друг мой пытался пройти со мной, милиция остановила, но он сказал, пока не посажу их в купе, не уйду. Прорвался, посадил нас, в вагоне были солдаты советской армии. И таким вот образом нас вывезли в Ереван…
А в 1989 году я вернулся в Баку, в те же дни. Год прошел, подумали, что вроде там затишье, надо что-то делать с вещами, с квартирой. Прилетел, начал возиться по всем этим делам. Телевизор включал, смотрел. Толпы беснующихся, Везиров выступал, пытался успокоить, говорил, что, мол, съезд (имеется в виду съезд Совета народных депутатов СССР в Москве. – прим. ред.) скоро должен начаться, с каким лицом я на съезд поеду. Cловом, ситуация по-прежнему была кошмарная, и я думаю, что то, что произошло в январе 90-го, могло случиться уже в декабре 89-го, но страх перед тем, что сразу после погромов надо ехать в Москву на съезд, сдерживал их. Но, как выяснилось, недолго.
В этот второй раз нас опять привезли в аэропорт, и только там мы узнали, что здесь уже третьи сутки идут погромы. Встретил в аэропорту свою двоюродную сестру. Прямо в зале аэропорта были кучки пепла на месте костров – говорили, что здесь избивали армян, отбирали у них вещи и сжигали. Эти следы от пожарищ я видел своими глазами… Но мы все равно вынужденно сидели и ждали самолетов, хотя надежд выбраться было мало. Просто возвращаться уже было некуда. Ждать пришлось десять часов, потом вдруг вернули рейс, кажется, в Свердловск, специально, чтобы забрать армян. Командир судна буквально вогнал в самолет так много людей, что мы летели, как в автобусе, тесно стоя над головами тех, кто сидел. Вот так мне во второй раз удалось бежать из Баку.
Нашу семью – то ли в шутку, то ли с горечью – я называю потомственными беженцами. Мои дедушка и бабушка и с папиной, и с маминой стороны – выходцы из Карса, в годы Геноцида, в 1915–1916 гг., им пришлось бежать оттуда. Мамины родители осели в Майкопе, папины – в Краснодаре. В 1950 году папину семью выслали из Краснодара. Ему было тогда всего 16 лет. Их сослали в Кустанай, в Казахстан, где они жили в каком-то глухом поселке, пока в 1946-м разрешили вернуться в Ереван. Так и получилось, что все мы беженцы: бабушка – в первом поколении, отец – во втором, я – в третьем, а мои дети, получается, беженцы уже в четвертом поколении.
Конечно, такое не могло пройти бесследно для здоровья. Папа скончался в 1992 году, а через год умерла мама.
Сан-Франциско, штат Калифорния, США
31.03.2014 г.
