Проживали в Баку по адресу: ул. Шарифзаде, 34, кв.30.
Мариетта:
Я уехала из Баку в 1988 году. В Республиканской больнице, где я работала, все время поговаривали, что что-то надвигается. Летом поехала в отпуск в Москву и дочку взяла с собой, а когда хотела ехать обратно, муж позвонил и сказал: «Мариетта, не надо приезжать сюда». Но до этого произошли события в Сумгаите, которые на нас очень сильно подействовали, потому что непосредственно коснулись нашей семьи – там убили самым жестоким образом нашу племянницу Лолу Авакян…
О том, что с ней сделали, нам потом рассказали соседи. Она была беременна, а ее изнасиловали, изрезали всю, тушили об нее сигареты… Мы несколько раз ходили на опознавание в бакинский морг, но никак не могли найти ее тело. Когда мы пошли в очередной раз, нам сказали, что завтра привезут еще три трупа – одну женщину и двоих мужчин. И если, мол, среди них ее не будет, значит, она жива, где-то ее укрыли, спрятали.
Жанна:
В те дни у нас как раз гостила ее мама – наша двоюродная сестра Грета. Она работала в Сумгаите и каждую неделю с пятницы приезжала, проводила у нас выходные, а в понедельник утром отправлялась обратно. Больше тридцати лет она работала там учительницей начальных классов, они с мужем стояли как бы у истоков Сумгаита.
29 февраля я поехала на работу, это был понедельник, обыкновенный понедельник… Я тоже работала учительницей, и как только добралась до школы, мне говорят: «Жанна Михайловна, вас к телефону срочно». Обычно такого не было, чтобы меня к телефону вызывали. Я подошла, взяла трубку и слышу, моя мама со слезами говорит: «Жанна, быстрее приезжай домой, началась резня». А я никак не могу понять, что это значит – «резня»: где, почему, кто? Мама продолжает: «Жанна, только что позвонили из Сумгаита, Грета уехала туда, транспорта нет, она кое–как добралась на попутных машинах!» Она рвалась домой, потому что ее единственная дочь Лола, которая выросла на наших глазах, жила с мужем и его семьей в центре города, где и происходили самые страшные события. Но когда Грета въехала наконец в Сумгаит, ее остановили и сказали: «Уезжайте отсюда как можно скорей, пока живы, потому что там творится что-то невыносимое». Ее просто не впустили в город. И она вынуждена была таким же образом вернуться в Баку, к нам.
Я поехала домой… Грета была в ужасном состоянии, она очень сильно переживала. Буквально потеряла дар речи, уже знала, что там происходит нечто страшное. Связи с Сумгаитом не было, и мы могли только сидеть и ждать. Наш брат, Валерий Григорян – кстати, он был популярный в Баку человек, много лет преподавал в школе милиции МВД, его уважали по всей республике – пытался что-то сделать, узнать, но не смог. И вот мы сидим все вместе, нас трясет от ужаса, потому что помним рассказы нашей тети, старшей маминой сестры.
Они жили в Ване и ее семья очень пострадала во время Геноцида. Тетя была тогда ребенком, но отчетливо помнила все, что происходило, как бы все это запрограммировалось, сидело у нее в голове, потому что забыть было невозможно. И тетя говорила, что вот теперь это все повторяется на судьбах наших детей… После Сумгаита мы и сами поняли, что целенаправленно продолжается вот эта турецкая политика именно по отношению к армянам.
И вот мы в оцепенении сидели, ждали… Наконец, начали поступать первые сообщения, и кто-то рассказал нам, со слов соседей, что одну женщину молодую вели по улице, но не называли ее имени. Говорили, что у нее все тело было красного цвета, и соседи сначала думали, что она одета в красное платье, а потом увидели, что женщина просто истекала кровью. Они заставляли ее петь, танцевать, они тушили горящие сигареты об ее тело, а потом сразу несколько человек изнасиловали. Но я думаю, что она к тому времени уже была невменяема, и слава Богу, потому что над ней издевались просто бесчеловечно. Человек такое совершить не может. Просто невозможно представить, что нормальный человек может так издеваться над человеком, так терзать женщину. Они вырезали ей грудь, женские органы, кусками вырезали мясо в коленях, выкололи глаза, отрезали нос, уши… И только на пятый день мы ее нашли, после того, как обзвонили все бакинские морги и в одном сказали, что к ним привезли несколько трупов, среди которых одна женщина.
Мариетта:
Мы искали ее в моргах, в больницах… Честно признаюсь, если бы мы сами этим занимались, это бы плохо для нас закончилось. Но у моего мужа были хорошие друзья-азербайджанцы, вот они нам и помогли. Они даже просили у нас прощения за то, что так получилось.
Если бы я сама в морг поехала на опознание, то, конечно, на месте бы осталась от ужаса. Ее опознал двоюродный брат. Поначалу ему это не удалось, потому что тело Лолы было изуродовано до неузнаваемости. Но он все-таки узнал ее по мизинцу ноги и еще по волосам – у нее были густые курчавые волосы…
Ну вот, когда с нашей племянницей это случилось, я мужу сказала, что не смогу вынести все это, нужно уезжать. Взяла отпуск и поехала в Москву, где и узнала, что Америка принимает бакинских армян. Я пошла в американское посольство и подала документы на выезд на всех, на свою семью, сестер, маму. Потом хотела ехать обратно, ведь муж и сын оставались в Баку. А муж сказал, что мне приезжать не надо, он с нашим сыном Эмилем и родителями тоже уедет из города, так как жить там уже невозможно.
Жанна:
А мы оставались в Баку, потому что, во-первых, у нас папа был парализованный. Он был инвалидом Великой Отечественной войны. Под Керчью его ранило и он потерял ногу, потом случился паралич, в результате которого он 12 лет был прикован к постели. Слава Богу, что папа не понимал вообще, что происходит, иначе обязательно задал бы вопрос: «Я что, за ЭТО воевал?» Мы ничего ему не говорили, скрывали происходящее. И не могли ни оставить его, ни взять с собой.
И вот мы оставались в Баку и жили в постоянном страхе, это вообще трудно описать. В городе происходили страшные события, нам постоянно звонили, даже ночью, угрожали, говорили: «Так вы еще не выехали? Ждите! Мы придем и расправимся с вами так же, как с вашей племянницей, которая погибла в Сумгаите». То есть они все знали, и про Лолу тоже знали, понимаете? У меня с тех пор хроническая бессонница…
Папа умер в 1989 году, ночью. Когда он скончался, мы сидели молча и только тихо плакали, не знали, что делать и как похоронить. Старались не шуметь, понимая, что это опасно. И не знали, как быть. Утром соседи, видимо, что-то почувствовав, постучали к нам в дверь и сказали, что слышали ночью плач. Как мы ни старались плакать тихо, они все-таки услышали. Мы объяснили, что случилось. Они говорят, ну почему не сообщили, мы же столько лет соседи… У нас жили люди разных национальностей – евреи, азербайджанцы, русские, и нужно отдать им должное: они все за нас переживали, потому что столько лет мы жили рядом и были очень близкими, хорошими соседями. С одной азербайджанской семьей у нас была смежная стена, так они всегда говорили: «Ваш один волос мы не променяем на азербайджанца». В тот день они мне сказали: «Жанна, если в следующий раз кто-то появится, не кричите, не плачьте, просто тихо-молча идите к нам, мы вас спрячем в подвале».
Папу мы все-таки похоронили, правда, очень скромно, и такой же скромный памятник на могиле смогли поставить. Нам помог брат Валера, он работал в системе МВД, и его друзья все организовали, помогли, чтобы похороны прошли спокойно, без всяких эксцессов. Но после этого мы все равно продолжали оставаться в Баку, хотя Валера настаивал, что надо уезжать, потому что каждую минуту нам угрожает опасность. Мама говорила, что нам некуда ехать. Он отвечал, что лучше жить на любом вокзале, чем быть убитыми. А мама просто ждала, чтобы Валера тоже смог с нами уехать. Потому что особая опасность грозила именно мужчинам, которых они особенно ненавидели, расправлялись с ними в массовом порядке. Если женщинам еще могли быть какие-то поблажки, то мужчинам-армянам – никаких. Поэтому мама и говорила брату, что он в первую очередь должен уехать.
Как-то раз мама села в троллейбус, и к ней пристали подростки. Они же тогда ходили группами по улице, заходили в транспорт, проверяли паспорта. Если паспорт не показываешь – все, значит, армянин. У мамы проверили паспорт, увидели, что армянка, начали кричать, угрожать. Она от страха выскочила из троллейбуса, помчалась по улице, забежала в какой-то двор, ее там успокоили, помогли… А мы ждем-ждем – мамы нет. Уже начали волноваться, думали, что-то случилось. И вдруг она звонит из квартиры тех людей, что ей помогли. Надо было ехать и привозить ее домой, но кто мог поехать? В городе ужасная ситуация, по улицам ходить было очень опасно, повсюду проверяли паспорта. Проверяли подростки, обкуренные, пьяные, я даже не знаю, как их назвать, сброд какой-то, который напоили, накурили, дали им в руки оружие и велели что-то делать.
Как-то ночью нас чуть не убили. Моя сестра, у которой было три сына – старшему было, наверное, лет шесть, – к тому времени переехала к нам, потому что я осталась одна: Мариетты уже не было, нашу младшую сестру Ларису мы отправили в Днепропетровск, маму после того инцидента срочно отправили в Ереван, к знакомой. Сестра с тремя детьми и мужем переехала к нам. Мы всегда сидели одетые, готовые бежать. Каждый вечер, особенно ночью, смотрели через занавеску, следили – кто вошел в подъезд и чего нам ждать. Нападения на нашу квартиру уже были, к примеру, как-то подожгли дверь. Где-то в половине двенадцатого ночи мой шестилетний племянник заметил, что дверь горит. Я вначале не поверила ему, но потом вышла в коридор, смотрю – наша дверь пылает вовсю. Попыталась открыть дверь, хотя мама кричала, чтобы я этого не делала, потому что непонятно было, чего можно ожидать за дверью. Мы начали водой гасить пожар. Соседи всполошились, звали нас к себе через вторую дверь. Потом как будто все затихло, хотя нам постоянно звонили и угрожали.
В ту ночь позвонила близкая подруга моей младшей сестры и говорит: «Жанна, собирайтесь как можно быстрей и убегайте, потому что в Кировабаде такое творится, что страшно представить. Быстро, быстро, быстро!» Это был конец 1988 года, ноябрь. Я всполошилась, но куда бежать? Некуда ведь. Вышла на балкон с другой стороны и подумала, что если бежать – то к соседям, которые предложили помощь. И тут видим – машина остановилась. Нас сразу стало трясти. Вышли трое мужчин, зашли в наш подъезд и постучались в нашу дверь. Мы уже детей вывели на балкон с другой стороны и ждем, что будет дальше, чтобы понять, как нам действовать. А муж моей сестры был русский, Саша, и он нас спас потому, что отлично владел азербайджанским языком. Если бы не он, наверное, нас бы тоже не было.
Так вот, Саша приоткрыл дверь и заговорил с ними через щелку на таком смачном азербайджанском языке. Они удивились и говорят, что вроде бы по этому адресу (у них были списки адресов) здесь армяне должны жить. А Саша отвечает, что мы, дескать, давно купили эту квартиру у армян. То есть он на таком чистом азербайджанском с ними разговаривал, что они даже не подумали, что это может быть армянская семья. А мы там все трясемся, потому что если бы они с нами заговорили или на нас посмотрели, может быть, поняли бы, кто мы. Вот так мы и спаслись в тот день…
Мариетта:
Когда мы уже в Москве жили, в гостинице, узнали о смерти нашего дяди в Баку. Как именно он погиб – мы до сих пор не знаем. Подали на розыск, помню, мама пошла в министерство, и там ей сообщили, что ее брат был повешен у себя дома. Адрес назвали, и стало понятно, что в своей квартире. Он тоже прошел всю войну. Звали его Гарун Григорьевич Каспаров.
Жанна:
Дядя Гаро во время войны был ранен в ногу, и немцы, фашисты, его пожалели и отпустили, не взяли в плен. Сказали: «Иди, раша». Он всегда это рассказывал. У него эта рана в ноге осталась на всю жизнь. Он жил один, жена умерла. Подробностей того, как его убили, мы так и не узнали. То, что мы пережили в те дни – это кошмар. Я до сих пор не сплю, врачи прописывают разные лекарства, но как закрываю глаза – сразу все это опять вижу и переживаю.
Мариетта:
Про могилу отца ничего не знаем. Говорят, кладбище на Монтино все снесли, памятники сломали. Там очень богатое армянское кладбище было, и нам говорили, что они этими мраморными плитами с надгробий выложили дорогу.
Нешвилл, штат Теннесси, США
22.03.2014 г.
