Я родился в Баку в 1942 году, вырос и жил в этом городе. Там похоронены мои прабабушка, прадедушка, отец. Очень хорошо помню мой последний день в Баку, это было в январе 1990-го. Меня, наверное, Бог спас. Мать моя жила на Монтино, а я с семьей в микрорайоне. После Сумгаита в Баку внешне мало что изменилось, только люди начали бояться. Страшно стало жить, просто страшно. Каждый день что-то могло случиться. Меня спасало то, что я хорошо говорил на азербайджанском, да и лицо не выраженно армянское. Армянам на работе говорили, что надо уезжать, оставаться опасно. В городе шли митинги, и появляться в этих местах, просто проходить рядом было невозможно. Мой сын в это время поступал в институт, он в АЗИ (Азербайджанский индустриальный институт, сейчас – Азербайджанская государственная нефтяная академия – прим. ред.) поступил. Был уже взрослым парнем, но я ходил с ним на все экзамены, чтобы в случае чего защитить. Но что я мог сделать против толпы? Мы ведь слышали, знали, что творилось в Сумгаите.
В декабре 1988-го я перевез жену и детей в Ереван. Оставаться в Баку было невозможно, сын не мог ходить в институт, а дочь в школу. Мне все время приходилось быть начеку. У нас в микрорайоне уже происходили случаи, стекла побили в армянской квартире. Я к тому времени уже отправил семью и жил один. Работа у меня была такая, что передвигался в основном на машине. Но даже при этом я был свидетелем нападений на армян. Например, шел как-то в АЗИ и увидел, как толпа людей избивает кого-то, даже не было видно, кого именно.
Я семью отправил в Армению первого декабря, а седьмого случилось землетрясение. У меня в Спитаке жила двоюродная сестра, ее сын погиб там. Его назвали в честь меня Валерой, всего 10 лет было мальчику. Я хорошо помню, как в Баку радовались этому, как танцевали… Я это видел сам, слышал, как один кричал слово «Спитак» – «спи так». Были, конечно, люди, которые сочувствовали, но таких было очень мало.
Один из самых тяжелых моментов в этот период моей жизни связан с возвращением в Баку за матерью, которая оставалась там, пытаясь продать свою квартиру на Монтино и купить жилье в Ереване, чтобы мы где-то обустроились. К этому времени жена и дочка были в Красноводске, а мы с сыном в Ереване – он уже год как учился там. Самолеты из Еревана в Баку и обратно не летали. Это было где-то в конце первой декады января. Помню, приехал я в аэропорт Эребуни, смотрю, толпа стоит, все хотят вылететь. Там Зорий Балаян был, насколько я помню. Подошел к нему, говорю, вот так и так, мне надо полететь за матерью. Он покачал головой. Говорю, через Тбилиси хочу. Так и улетел. Это было 13 января, под старый Новый год. В аэропорту, когда я выходил с тбилисского рейса, случайно встретил товарища одного, азербайджанца, с которым работал вместе. Увидев меня, он испуганно спросил: «Ты куда?» Я объяснил, что вот приехал за мамой. Он говорит: «Я тебе не советую ехать в город. Вот прямо сейчас возвращайся обратно». Но я не мог оставить мать…
Взял такси и поехал к матери. Я знал, что наша квартира уже давно занята, мы ведь не продали ее, оставили все и уехали. Приехал. В окнах, где жила мать, было темно, а в соседской квартире горел свет. Я покрутился, вокруг было много народу. Начал расспрашивать на азербайджанском. И понял, что либо ее здесь нет, или что-то случилось.
Поехал к товарищу, он в другом микрорайоне жил. В городе было очень неспокойно, на улицах много народу, крики, митинги. Это был уже вечер 13 января. Приехал к нему, начал обзванивать соседей, товарищей. И нашел мать. Мне сказали, чтобы я не беспокоился, они ее привезут. 14-го поздно вечером одна знакомая наша прибежала и говорит: «Дядя Валера, уезжайте, сказали, что вы у этого человека (не хочу называть его имя, он наполовину азербайджанец, наполовину армянин) находитесь». Я не захотел подставлять его. Позвонил товарищу, сказал, чтобы мать привезли в «Шафаг», это кинотеатр такой на проспекте Ленина, там собирали армян. И вышел. Взял такси, приехал в квартал, где вырос. Я шел и чувствовал запах гари, горелого мяса…
Чтобы подойти к «Шафагу», надо было пройти через толпу, человек пятьдесят по ширине, и дойти до солдат со щитами. Дошел. Солдату говорю – пусти меня. Он требует паспорт. Я ему говорю, что если я паспорт покажу, то уже не войду туда. И тут офицер один сказал, мол, пропусти его. Я прошел в кинотеатр и стал ждать. Мать привел товарищ, она была с маленькой сумочкой, еле-еле шла. Увидела меня – и в обморок упала. Очень трудно вспоминать все это…
У меня были с собой деньги, я ведь знал, куда еду. В «Шафаге» старался помогать людям, многих приводили буквально раздетыми, а было довольно-таки холодно. Помню женщину, пожилую, она замужем за азербайджанцем была, три сына. Она говорила, что за ней пришли, чтобы вывезти, а сыновья кричали, хотели оставить ее дома, но все было бесполезно. К тому времени уже подключился так называемый Народный фронт, который хотел показать, что, дескать, из Баку спокойно вывозят людей. Нам сказали, что отвезут на паром. Девочка одна кричала: «Дядя, нас убьют!», я ее успокаивал.
Везли нас в порт автобусами. А я раньше часто ездил на пароме в Красноводск, сестра моей жены жила там, поэтому среди капитанов у меня было много знакомых. На пароме нас было около тысячи с лишним человек. И всех погнали в трюмы, каюты были закрыты. Я подошел к капитану, дал деньги, попросил, чтобы открыли каюты и поместили там пожилых и больных. Молодых ведь почти не было, детей тоже мало. А вот пожилых очень много. Это были престарелые, больные люди, которые не только не могли выехать, но им и в голову это не приходило. Были они в очень плохом состоянии – избитые, раздетые, в шоке, пережившие страшный стресс…
Молодчики из Народного фронта обыскивали нас на пути к парому. Людей поместили на палубах и в грузовых отсеках – в трюмах. Народнофронтовцы не разрешали размещать больных, старых, избитых людей в каютах, а таких, повторяю, было 99% пассажиров. В каютах было хотя бы не холодно. Мы выезжали в ночь с 14-го на 15 января. Ходили слухи, что на первых двух паромах, которые вышли в море до нас, было очень много погибших. Я не считаю себя трусливым человеком, но даже сейчас иногда ночью просыпаюсь от страха, от страха преследования. Странно, но тогда я не боялся, бояться стал позже, с годами.
Хочу подчеркнуть, что нас очень тепло приняли в Туркмении. Дочка моя в те дни каждый паром встречала, потому что сын позвонил и сказал ей, что мы выехали. В Красноводске меня встретили дочка и жена. Помню, как дочь кинулась ко мне, обняла, плачет, рыдает… Я ведь последний раз позвонил им из Баку, от товарища, и сказал жене – смотри за детьми, чтобы все было хорошо. Она спрашивает, когда я приеду, а я отвечаю, ты за детьми смотри. И жена поняла, что все плохо, опасно.
Честно говоря, я очень любил Баку. Город, в котором вырос, в котором каждый камень знаю. При этом я очень часто бывал в Ереване, у меня там много родственников было. Кто бы мог подумать, что так случится… До сих пор мы, бакинцы, друг друга ищем. Созваниваемся, сообщаем: вот этот там-то появился, этот здесь. Со мной вместе на пароме были еще двое, мы друг другу помогали. Один потом, как мне его жена рассказывала, еще раз поехал в Баку. И до сих пор я не знаю, что с ним случилось. Его не было на встрече, о которой мы втроем договорились.
Я очень часто вижу во сне все это, хотя сколько лет прошло. И считаю, что живым выбрался только по воле Господа. Мне снится место в городе, куда я очень редко ходил, где у меня были неприятности. И запах этот… запах горелого человеческого тела… У меня это не проходит. Я вот говорю с вами – и чувствую его.
Хартфорд, штат Коннектикут, США
25.03.2014 г.
